Сказка о пустоте

Про первые показы фильма "Брат" часто вспоминают — мол, ощущение было такое, будто стена у кинотеатра рухнула. О том, что увидели зрители в герое Алексея Балабанова 20 лет назад и что поняли о нем за это время, размышляет Юрий Сапрыкин

Он появляется из ниоткуда — влез на пригорок, отряхнулся, осмотрелся, спросил, что за песня, и понеслось. Мы знаем, что его отец был рецидивистом, а сам он только что вернулся с войны. Еще у него есть мама и брат. И когда он на рыбалке ногу проколол, брат его 10 километров тащил домой, а когда он сома испугался, брат над ним смеялся.

Пресловутая формула "Сила в правде" еще не произнесена с экрана, но сила первого "Брата" заключалась именно в ней, в достоверности, в узнавании — да, постсоветское кино наконец нашло фокус и глубину резкости, чтобы передать все, как на самом деле. Магазины, где продают жвачку вперемешку с компакт-дисками, бомжи у костра на кладбище, девицы в косухах на рейве, фиолетовые бандитские спортштаны — "Брата" можно резать на кусочки для визуальной энциклопедии 90-х.

Популярность фильма легко измерить по количеству крылатых фраз, и оба "Брата" по этому показателю недалеко отстают от фильмов Рязанова или Гайдая — но про цитаты из "Брата" не получается сказать, что они ушли в народ, скорее они из народа пришли. Балабанов не только нашел точные детали одежды и интерьера, он как будто составил сценарий из мельчайших кубиков коллективного бессознательного.

Ему потом много предъявляли за эти фразы, ксенофобские и хамские — но как еще должен говорить в 1997 году человек лет 20 от роду, у которого отец-рецидивист, и сам он только что с войны, и вообще он вылез из ниоткуда. Кирдык вашей Америке, и все тут.

Данила Багров спасается от бандитов, запрыгнув в кузов грузового трамвая, это странное средство передвижения потом не раз еще появится в кадре. Внутри трамвая как будто выпилили прямоугольную дыру, сквозь это зияние видно город. Город тоже пуст, люди появляются только (как стало принято говорить спустя 20 лет) в общественных пространствах — на рынке, на рок-концерте, у бомжатского костра на кладбище.

Но обычные улицы безлюдны, если окажешься на линии полета бандитской пули — точно подстрелят. В городе, как и в трамвае, как будто было что-то важное, а потом это убрали.

Про Данилу Багрова мы мало что знаем не потому, что он или авторы что-то скрывают — он тоже в каком-то смысле пуст. Судьба, время, социум поместили его в точку времени и пространства, где он к 20 годам остался почти что чистым листом, на нем указаны имена ближайших родственников, несколько прописных моральных истин ("слабых надо защищать"), несколько врожденных социальных инстинктов ("я евреев как-то не очень") и название любимой группы ("Наутилус Помпилиус"). Эта пустота его пока не беспокоит, от нее легко.

Есть еще полученные в армии умения: он может собрать на коленке гранату или смастерить глушитель из бутылки "Спрайта"; в сочетании с простыми контурами его души эти навыки позволяют ему стать идеальным, сверхэффективным орудием. В сущности, что такое его фирменная невозмутимая пальба во все стороны? Это самое быстрое движение к цели, у которого срезаны все этические углы; простейшее решение для любой задачи, он как пуля, которая летит по прямой.

Для необыкновенной популярности "Брата" и Данилы Багрова (фильм выходит в 1997-м, когда у кинотеатра не надо специально разрушать стену, она и так разваливается, но за несколько месяцев его посмотрели все) есть много причин, не последняя из них — пересекающее социальные границы обаяние Сергея Бодрова-младшего, но дело не только в его улыбке: очевидно, зрители узнали в нем себя, вопрос лишь в том, что именно они в нем узнали.

В 2002 году снимавший тогда "Олигарха" Павел Лунгин говорил в интервью "Искусству кино", что Данила — наследник "Красных дьяволят", ангел социальной мести, который пришел расправиться с богатыми: этот ресентимент, по мысли Лунгина, и стал близок зрителям. Но Данила целится в бизнесмена с той же готовностью, что и в рядового бандита, и в нерадивого мужа, с той же нерассуждающей готовностью он застрелил бы и случайного прохожего, окажись он на линии движения пули.

Классовая вражда отсутствует в его простой ценностной сетке, где важно лишь разделение на своих и чужих, и за вычетом Татарина, который всегда свой, потому что брат, это разделение всегда устанавливается случайно, по ситуации. Подворачивается под руку, как проезжающий мимо грузовой трамвай.

Сквозь трамвай видно город, через отсутствие, зияющее в фигуре главного героя, тоже можно различить какой-то фон. Он постоянно присутствует в фильме, зрителям 97 года про него специально объяснять не надо, когда Данила отшучивается — мол, в штабе отсиделся, писарем,— всем понятно, о чем речь. Это война в Чечне, одна из родовых травм нового российского государства, о которых не принято вспоминать 20 лет спустя.

Это война с жестоким врагом, который повсюду, в ней невозможно различить, кто гражданский, кто боевик, она пропитана страхом и бессмысленностью, и непонятно, в чем может заключаться победа в ней (и была ли она). Несколько прописных истин, стремление найти своих и отстреливаться от чужих, раздражающая многих ксенофобская реплика в трамвае — все вывезено оттуда.

В город, где постреливают, Данила привозит войну, где стреляют; это для него не драма, не повод для рефлексии — а естественное состояние. Сквозь проем в душе героя видно войну, она же этот проем и проделала.

В хорошей книге Алексея Иванова "Ненастье" через подобный экспорт войны объясняются все 90-е (или даже все постсоветское время). Герои "Ненастья", пережив опыт предыдущей странной войны в Афганистане, возвращаются домой и обнаруживают, что город высасывает из людей силы, что в городе все слабые, что здесь не на что опереться.

В поисках опоры они инстинктивно воспроизводят структуру и этику боевого братства, так же, как пчелы бессознательно строят соты; это единственная форма, в которой возможна для них жизнь. Обнимая плачущего, только что предавшего его брата, вспоминая, как тот тащил его домой с рыбалки, Данила по-прежнему сидит в окопе: кругом враги, а здесь свои, и неважно какие.

Балабанову крепко досталось за "Брата": за пропаганду насилия, аморализм и чуть ли не фашизм: герой настолько обаятелен, что кажется, будто режиссер полностью на его стороне, что он похлопывает его по плечу — давай, Данила, покажи им всем козью морду. Но, возможно, права Мария Кувшинова, автор образцовой балабановской биографии, разглядевшая альтер эго режиссера в другом персонаже. Немец — один из тех слабых, потерянных, кого в случае чего готов защитить Данила.

Немцу Данила интересен, он может разделить с ним место у костра, но он лучше понимает про силу и правду, он отказывается брать у Данилы деньги, он знает — что русскому хорошо, то немцу смерть. Он понимает, что жизнь сложнее, чем выученные в окопе этические "дважды два четыре", понимает это и Светка, водитель грузового трамвая — даже если муж ее побивает и попивает, это еще не повод палить в него из обреза. Понимает это и Балабанов — и в первом "Брате", при всей его лихости, нетрудно услышать тоскливую, томительную ноту, страх перед наступающей пустотой.

Рассуждения о том, кем был бы сегодня Данила Багров, особенно популярные в связи с конфликтом на Донбассе,— это, как стало принято говорить спустя 20 лет, ни о чем. У Данилы нет ни патриотической, ни революционной, ни классовой сознательности, которая определяла бы его траекторию полета; "свои", которых надо защищать от "чужих", всегда случайны — ими могут оказаться продавец с Апрашки или хоккеист из НХЛ,— и они не всегда так уж рады этой защите.

Возможно, главный урок прошедших 20 лет в том, что ни обаяние, ни инстинктивный патриотизм, ни элементарная, на школьном уровне, порядочность еще не делают человека ни героем, ни тем более спасителем страны: пустоту внутри него легко заполнить чем угодно, и проще всего ее заполняет война.

Зрители, которые смотрели "Брата" в 97-м, когда у кинотеатра будто рухнула стена, наверняка почувствовали внутри героя это отсутствие, проем — и узнали его в себе. В них как будто было что-то важное, а потом его убрали. И то, что случилось с ними в последующие 20 лет, во многом этим и было предопределено.

МинПром