Письма из страшного

Документы из архива общества "Мемориал", подобранные Светланой Фадеевой, Ириной Островской и Аленой Козловой, архитекторы Юрий Аввакумов и Татьяна Сошенина поместили в фанерную оболочку-инсталляцию, призванную напомнить о советских ящиках для посылок.

Сравнивая тоталитарные режимы Европы 1930-х, постоянно сталкиваешься с отчетливым и тревожным чувством того, что у нас все свои. В нацистской Германии основанием для репрессий служила расовая теория. Фашистская Италия уничтожала левых и социал-демократов. Для советской власти образ врага был совершенно лишен привязок к политическим взглядам и национальности.

Вернее, и неблагонадежность, и чуждое происхождение легко приписывались тем, кого врагами назначали. А выдвинуть чью-либо кандидатуру на отправку в лагеря было невероятно просто. Сосед по коммуналке решил расширить жилплощадь за ваш счет и написал донос. Партсобранию завода спущена директива — искать вредителей, и коллектив назначает козлов отпущения.

Невероятная легкость отъема прав позволила сталинской администрации провернуть, пожалуй, самую циничную политическую аферу ХХ века: под видом политического образования нового типа, страны тотальной справедливости на одной шестой части суши возникло эталонное рабовладельческое государство, где под предлогом борьбы с тайными агентами иностранных разведок пополнялась и ширилась в лагерях и шарашках абсолютно бесплатная рабочая сила. Выставка "Право переписки" рассказывает о том, как обстояло дело со взаимодействием лагеря и внешнего мира, которое регулировалось без оглядки на международные конвенции.

Небольшой выставочный зал "Мемориала" обшит светлой фанерой. В нее инсталлированы стенды и витрины с письмами, копии фотографий, личные вещи. История переписки начинается с 1930-х и заканчивается 1970-ми — письмами Юлия Даниэля. Здесь, конечно, далеко не все архивы "Мемориала", и делать далеко идущие выводы по такой выборке не стоит. Но драматургия выставки наталкивает на мысль, что жертвы репрессий 1930-х еще питали надежду на то, что справедливость восторжествует и ложные обвинения будут сняты. С 1940-х зэки уже и не упоминают о судах и апелляциях: лагерь превратился в обычный и предсказуемый этап жизни советского человека. Ситуация меняется после оттепели, когда диссиденты в общем и целом знали, на что шли.

Документы сопровождаются цитатами из указов, которые становятся все более суровыми на протяжении сталинского правления. Право переписки регулировалось и на местах. Во-первых, лагерная цензура вымарывала пассажи о реальных условиях жизни в заключении. Во-вторых, широко практиковались индивидуальные запреты на письма в рамках административных наказаний. В таких условиях на свет появлялись интереснейшие по технике и воображению примеры весточек родным. Например, томик биографии Сталина, в котором карандашом обведены буквы, составляющие послание заключенного родным. Или письма, вышитые на носовых платках.

На первый взгляд материалу такой силы не нужен дополнительный дизайн, но архитектурное решение Аввакумова и Сошениной не отвлекает от содержания, а обостряет его. Эстетическая дистанция, возникающая из-за театрализации оформления, соответствует дистанции исторической, которая с трудом преодолевается зрителями, не имеющими прямой, семейной связи с репрессиями. Кроме того, эффектный ход архитекторов раскрывает фундаментальное переплетение политики и эстетики, редко проявляющееся в культурной жизни относительно мирной страны.

На выставке много рисунков, и все они вне зависимости от индивидуальной манеры представляют собой зарисовки лагерного быта. Примо Леви, узник фашистского концлагеря, написал на основе своих наблюдений книгу "Человек ли это?". Вопрос в заглавии о том, как лагерный распорядок и постоянная угроза смерти лишают индивида и малейших представлений об альтруизме, чуткости, взаимопомощи, долге и что остается в итоге. Кажется, что и Юло Соостер, рисующий группу зэков, жадно смотрящих на девушку из-за колючей проволоки, и Иван Арпишкин, набрасывающий на спину следователя пальто военного образца, испытывают похожие сомнения. И рисование с натуры, честные попытки добиться сходства для них становятся средством примирения с чудовищным фактом — да, это человек.

Это не абстрактное зло, не всадники Апокалипсиса или семь тощих коров — это все люди, они существуют здесь и сейчас, принимают решения и подвергаются издевательствам. Кто-то отказался от прав и обязанностей человека в пользу уютной партийной кормушки или идеализма строителя нового общества, кого-то заставили снять с себя полномочия человека, потому что государству нужны новые жертвы и рабы. А ведь кроме владеющих литературным и художественным даром в лагерях были миллионы бессловесных, от которых не осталось документов. Просто канули, как строители Великой Китайской стены,— даже в посылку положить нечего.

Валентин Дьяконов  

МинПром